Голодный 1933 год, наконец-то, миновал, оставив после себя не только недобрую память, но и тяжелые последствия, которые деревня преодолевала с огромным трудом.

«Сидит не евши, вид его смертный»

Участковый инспектор второго участка ульяновского горрайотдела милиции Н. Зимин в секретном рапорте, направленном им своему руководству 29 января 1934 года, писал: «На вверенном мне участке весьма тяжелое положение ввиду недорода хлебов в 1933 г. с хлебом среди колхозников. Особенно по селам Ясашная Ташла и Суровка. Колхозники некоторых хозяйств едят в пищу всякий суррогат – барду и падаль конины». Что касается пока еще живых лошадей, на которых можно было бы два-три раза съездить до Ульяновска, таких, по словам Зимина, оставалось всего 25 голов. Остальные едва переставляли ноги и могли, разве что, привезти корма с гумна.

В качестве примера крайне бедственного положения крестьян, участковый привел ситуацию с членом партии, колхозником Казаковым, который «живет очень скверно, хлеба ничего не имеет, сидит не евши, вид его смертный, проел корову и все имущество».

Из-за отсутствия хлеба колхозники отказывались работать, например, сторожами на полевом стане, где хранился колхозный семенной фонд. «Постоят сутки-двое и бросают», – сетовал участковый, серьезно опасавшийся за сохранность приготовленного для посева «сем. материала».

Настроение людей, вынужденных мучительно выживать в таких условиях, было крайне подавленным, что выражалось порой в весьма неожиданных формах. Так, упоминавшийся уже коммунист-колхозник Казаков, когда-то порвавший с религией и в знак этого вынесший из дома все иконы, вдруг поддался уговорам семьи и согласился внести их обратно – мол, все равно скоро помру, так лучше уж под образами.

Этот поступок вызвал в селе оживленные пересуды. «Видать дела у коммунистов совсем плохи, коль они опять начали веровать в Бога», – шептались люди. А заодно передавали друг другу самые невероятные слухи, полученные, разумеется, из самых «достоверных источников». Например, от некоего прохожего якобы направлявшегося из Майнского района в Ясашную Ташлу в гости к бухгалтеру тамошнего лесозавод № 2. Однако до бухгалтера, как утверждали знающие люди, путник будто бы не дошел. А, завернув к колхознику Куренщикову, молвил ему такие слова: «В Магнитогорске работают в ларьках все американцы, и они хлеб сплавливают заграницу, и скоро будет между нами бунт. Поэтому коммунисты и вносят иконы в дома дабы остаться целыми во время бунта». Хоть разговор этот был тайным, о нем прознала Евдокия Гурина из Суровки и тут же сообщила участковому. А тот – своему начальству.

Единоличники же обоих сел (и это были отнюдь не слухи) в открытую насмехались над колхозниками, говоря им: «Такие вот вы работники – хлеба вам не дали, а мы не выполнили хлебналог, а хлеб мелим. А вы сидите голодные».

Для выправления непростой ситуации Зимин в конце своего рапорта предлагал послать в Суровку «людей сильных с агитационной работой» и провести собрание колхозников.

Но даже если бы агитаторам и удалось убедить голодавших крестьян в том, что те на самом деле сытые, их работу мигом пустили бы насмарку некоторые руководители низового звена с упорством, достойным лучшего применения превращавшие и без того несладкую крестьянскую жизнь в невыносимую, чем еще больше настраивали людей против советской власти. Поэтому вместо агитаторов по селам отправились прокуроры.

Новосоветские «помещики»

Итогом их командировок стал доклад ульяновского горрай прокурора Арянина «О нарушении революционной законности на селе», сделанный им на заседании Бюро Ульяновского Горкома ВКП(б) 23 июня 1934 года.

Рейд еще раз показал, что многие сельские начальники, те самые, кто еще вчера, как пелось в пролетарском гимне, «был ничем», став «всем», ощутили себя настоящими «новосоветскими помещиками», получившим сельсоветовские «вотчины» на кормление, а проживавших там крестьян – в крепостные. И вели себя соответственно: налагали на сельчан непонятные штрафы, облагали выдуманными «налогами», устраивали самочинные обыски нередко с последующей произвольной конфискацией имущества, и самовольные аресты. Особенно в этом преуспели председатель Риновского сельсовета Игнатьев, Лаишевского – Старостин, Кременского – Соколов, Грязнушского – Деревянкин, а также некоторые председатели колхозов. Например, глава колхоза «Новая жизнь», бывший рядовой земледелец и член ВКП(б) с 1925 года Иван Ермолаевич Зверев.

Едва получив должность, новоявленный руководитель принялся наводить свои порядки «методом запугивания и массовых штрафов». А окончательно вжившись в роль того самого «всего», обзавелся прислугой из односельчан, пиливших и коловших дрова для «барина» на его дворе. Если же «холопы» вдруг пытались бунтовать и отказывались нести «барщину», Зверев грозил их бригадиру штрафами. Хорошо хоть на конюшне пока не порол.

Продовольствие колхозникам председатель не выдавал, зато себя таковым неизменно жаловал, получив в итоге сверх нормы 199 килограммов хлеба. Колхозные деньги рассматривал, как свои, забрав из общественной кассы в общей сложности 400 рублей на собственное жалование. Колхозными деньгами и хлебом расплатился он и за корову, поскольку по бумагам таковая предназначалось для колхозных детских яслей. Но оказалась в председательском хлеву и обеспечивала молоком исключительно его семейство.

За этот своеобразный стиль руководства Зверев был исключен из партии и арестован, а нарсуд 2-го участка щедрой рукой отмерил ему десять лет лишения свободы. Однако Кассационная коллегия снизила наказание до трех, лишний раз доказав, что советский суд и правда – самый гуманный суд в мире.

То ли баба, то ль мужик

А в Елшанском сельсовете, тем временем, на свой манер чудил заместитель председателя ­ Семенов – 20 апреля 1934 года он и председатель Антонов под предлогом помощи колхозу в период весеннего сева, «применив физическую силу», отняли у единоличника Дмитриева его лошадь.

Спустя несколько дней, в последних числах апреля Семенов и член сельсовета Липатов арестовали и доставили под конвоем в город, в милицию смещенного с должности колхозного парторга Часовского и счетовода Парфенова с женой. Чем эти трое провинились перед заместителем председателя сельсовета, не известно. А вот сторожей колхозных амбаров Степанова и Чугунова он заподозрил в краже церковного имущества исключительно по той причине, что обворованный храм стоял недалеко от охраняемых ими объектов. В ночь на 30 апреля обоих сторожей арестовали и посадили под замок в холодные сени сельсовета. Когда же один из них попытался оттуда уйти, его, а также его жену, принесшую мужу тулуп, Семенов самолично избил, после чего «подозреваемых» перевели в холодную, неотапливаемую мазанку.

Впрочем, одной лишь «частной детективной деятельностью» энергичный зампред не ограничивался, активно пробуя себя и в новаторских способах ведения сельскохозяйственного производства. Например, узнав, что в колхозе «Третий год пятилетки» того же, Елшанского сельсовета, не хватает лошадей для боронования, Семенов проявил, как бы сейчас сказали, креативный подход к делу, распорядившись впрягать в бороны… женщин, по 8-9 человек в каждую. Идею немедленно реализовали. Однако эксперимент провалился, поскольку производительность нетрадиционной тягловой силы оказалась чрезвычайно низкой – за полтора суток бабы смогли заборонить всего полгектара пашни.

Подобного рода нарушения революционной законности отрицательно сказывались «на проведении политики партии и советской власти в организационно-хозяйственном укреплении колхозов и вовлечении честных, добросовестных тружеников-единоличников в колхозы», – констатировал прокурор Арянин.

– Ну, а что же партийная организация? Она-то куда смотрела? Почему не пресекла самодурство зампредсельсовета? – Задались риторическим вопросом члены бюро горкома. И сами же на него ответили: «Да потому, что ничего предосудительного в происходящем не видели. А порой и сами участвовали в новаторских экспериментах товарища Семенова».

Например, новый колхозный парторг, член ВКП(б) с 1931 г., потомственный рабочий Павел Михайлович Назаров, кстати, уже имевший выговор «за перегиб и политическую слепоту при проведении хлебозакупок 1934 года», поступил недопустимо по отношению к бывшему парторгу Часовскому, вместе с Семеновым отправив того под оружием в город, в милицию, отобрав предварительно партбилет и написав фальшивый протокол о якобы исключении Часовских из партии, тогда как никакого решения партсобрания на этот счет не было.

Касательно ситуации с «контрреволюционными действиями колхозников», выразившимися в бороновании пашни на запряженных людях, то в данном случае, по мнению бюро, Назаров «допустил политическую слепоту. Зная о нарушении революционной законности работниками, не придал политического значения, не поставил на обсуждение парторганизации и не довел до сведения Горкома», за что и был исключен из рядов.

Строгого партвзыскания за грубейшее нарушение революционной законности в виде самочинных арестов колхозников, заслуживал и председатель Елшанского сельсовета, член партии с 1927 года и тоже потомственный рабочий Алексей Сергеевич Антонов. Однако, учитывая то, что на ответственном советском посту товарищ Антонов оказался впервые и «не знал своих прав и обязанностей, всецело подчинился и попал под влияние опытных работников сельсовета», в отношении него бюро решило ограничиться выговором.

Что же касается еще одного участника событий – выходца из крестьян, члена ВКП(б) с 1931 года и участника Гражданской войны в рядах РККА с 1918 по 1922 год Ивана Павловича Липатова, то, учитывая, что он «прямого участия в производимых действиях (арестах, боронования на людях) не признает», а просто, по его словам, проходя мимо, не принял никаких мер к прекращению боронования пашни силами женщин, то вопрос о его партийности решено было отложить до окончательного приговора суда, перед которым, вслед за Зверевым, предстояло предстать большевику Липатову и беспартийному Семенову.

Впрочем, не только им.

окончание по ссылке: Сельская жизнь. Часть 2

Владимир Миронов